на подумать, что ли

[Verit]

-- Сердиться ты на это не можешь, -- сказала она, -- уже потому, что ты втрое его рассудительнее и неизмеримо выше на общественной лестнице. В этом мальчике еще много остатков прежних вольнодумных замашек, а по-моему, просто шалость; но вдруг нельзя, а надо постепенно. Надо дорожить нашею молодежью; я действую лаской и удерживаю их на краю.
-- Но он чорт знает что говорит, -- возражал фон-Лембке. -- Я не могу относиться толерантно, когда он при людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принужден при всех это слушать.
Говоря это, фон-Лембке припомнил недавний разговор свой с Петром Степановичем. С невинною целию обезоружить его либерализмом, он показал ему свою собственную интимную коллекцию всевозможных прокламаций, русских и из-за границы, которую он тщательно собирал с пятьдесят девятого года, не то что как любитель, а просто из полезного любопытства. Петр Степанович, угадав его цель, грубо выразился, что в одной строчке иных прокламаций более смысла, чем в целой какой-нибудь канцелярии, "не исключая, пожалуй, и вашей".
Лембке покоробило.
-- Но это у нас рано, слишком рано, -- произнес он почти просительно, указывая на прокламации.
-- Нет, не рано; вот вы же боитесь, стало быть не рано.
-- Но однако же тут, например, приглашение к разрушению церквей.
-- Отчего же и нет? Ведь вы же умный человек и, конечно, сами не веруете, а слишком хорошо понимаете, что вера вам нужна, чтобы народ абрютировать. Правда честнее лжи.
-- Согласен, согласен, я с вами совершенно согласен, но это у нас рано, рано... -- морщился фон-Лембке.
-- Так какой же вы после этого чиновник правительства, если сами согласны ломать церкви и идти с дрекольем на Петербург, а всю разницу ставите только в сроке?
Так грубо пойманный Лембке был сильно пикирован.
-- Это не то, не то, -- увлекался он, все более и более раздражаясь в своем самолюбии; -- вы, как молодой человек, и главное, незнакомый с нашими целями, заблуждаетесь. Видите, милейший Петр Степанович, вы называете нас чиновниками от правительства? Так. Самостоятельными чиновниками? Так. Но позвольте, как мы действуем? На нас ответственность, а в результате мы так же служим общему делу как и вы. Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то-есть все старое, подлежащее переделке; но мы вас когда надо и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде. Проникнитесь, что мы и вы взаимно друг другу необходимы. В Англии виги и тории тоже взаимно друг другу необходимы. Что же: мы тории, а вы виги, я именно так понимаю.
Андрей Антонович вошел даже в пафос. Он любил поговорить умно и либерально еще с самого Петербурга, а тут, главное, никто не подслушивал. Петр Степанович молчал и держал себя как-то не по-обычному серьезно. Это еще более подзадорило оратора.
-- Знаете ли, что я, "хозяин губернии", -- продолжал он, расхаживая по кабинету, -- знаете ли, что я по множеству обязанностей не могу исполнить ни одной, а с другой стороны могу так же верно сказать, что мне здесь нечего делать. Вся тайна в том, что тут все зависит от взглядов правительства. Пусть правительство основывает там хоть республику, ну там из политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что республику: все, что хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов... Одним словом, пусть правительство провозгласит мне по телеграфу activite devorante и я даю activite devorante. Я здесь прямо в глаза сказал: "Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех губернских учреждений необходимо одно: усиление губернаторской власти". Видите, надо, чтобы все эти учреждения -- земские ли, судебные ли -- жили так сказать двойственною жизнью, то-есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было. Все судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не отыщет. Вот как я понимаю activite devorante, а ее не будет без усиления губернаторской власти. Мы с вами глаз на глаз говорим. Я, знаете, уже заявил в Петербурге о необходимости особого часового у дверей губернаторского дома. Жду ответа.
-- Вам надо двух, -- проговорил Петр Степанович.
-- Для чего двух? -- остановился пред ним фон-Лембке.
-- Пожалуй одного-то мало, чтобы вас уважали. Вам надо непременно двух.
Андрей Антонович скривил лицо.
-- Вы... вы бог знает что позволяете себе, Петр Степанович. Пользуясь моей добротой, вы говорите колкости и разыгрываете какого-то bourru bienfaisant...
-- Ну это как хотите, -- пробормотал Петр Степанович, -- а все-таки вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех.
-- То-есть кому же нам и какой успех? -- в удивлении уставился на него фон-Лембке, но ответа не получил.
Юлия Михайловна, выслушав отчет о разговоре, была очень недовольна.
-- Но не могу же я, -- защищался фон-Лембке, -- третировать начальнически твоего фаворита, да еще когда глаз на глаз... Я мог проговориться... от доброго сердца.
-- От слишком уж доброго. Я не знала, что у тебя коллекция прокламаций, сделай одолжение, покажи.
-- Но... но он их выпросил к себе на один день.
-- И вы опять дали! -- рассердилась Юлия Михайловна; -- что за бестактность!
-- Я сейчас пошлю к нему взять.
-- Он не отдаст.
-- Я потребую! -- вскипел фон-Лембке и вскочил даже с места. -- Кто он, чтобы так его опасаться, и кто я, чтобы не сметь ничего сделать?
-- Садитесь и успокойтесь, -- остановила Юлия Михайловна, -- я отвечу на ваш первый вопрос: он отлично мне зарекомендован, он со способностями и говорит иногда чрезвычайно умные вещи. Кармазинов уверял меня, что он имеет связи почти везде и чрезвычайное влияние на столичную молодежь. А если я через него привлеку их всех и сгруппирую около себя, то я отвлеку их от погибели, указав новую дорогу их честолюбию. Он предан мне всем сердцем и во всем меня слушается.
-- Но ведь пока их ласкать, они могут... чорт знает что сделать. Конечно, это идея... -- смутно защищался фон-Лембке, -- но... но вот я слышу в -ском уезде появились какие-то прокламации.
-- Но ведь этот слух был еще летом, -- прокламации, фальшивые ассигнации, мало ли что, однако до сих пор не доставили ни одной. Кто вам сказал?
-- Я от фон-Блюмера слышал.
-- Ах, избавьте меня от вашего Блюмера и никогда не смейте о нем упоминать!
Юлия Михайловна вскипела и даже с минуту не могла говорить. Фон-Блюмер был чиновником при губернаторской канцелярии, которого она особенно ненавидела. Об этом ниже.
-- Пожалуста не беспокойся о Верховенском, -- заключила она разговор, -- если б он участвовал в каких-нибудь шалостях, то не стал бы так говорить, как он с тобою и со всеми здесь говорит. Фразеры неопасны и даже я так скажу, случись что-нибудь, я же первая чрез него и узнаю. Он фанатически, фанатически предан мне.
Замечу, предупреждая события, что если бы не самомнение и честолюбие Юлии Михайловны, то пожалуй и не было бы всего того, что успели натворить у нас эти дурные людишки. Тут она во многом ответственна!