В девять утра меня совершенно раздавило мучительным пониманием. что я никогда не вернусь в Петербург. Даже когда это все закончится, и я поеду в Питер… ну, я не вернусь, you know? Совсем-совсем. Никогда. Сколько бы раз я там ни была за последние пять лет, я ни разу… ни разу не возвращась полностью, да? Так странно, что я осознала это только сейчас. Это забавно, это все так забавно – я ведь хотела оторвать его от себя, себя от него, вырвать с корнем все, что меня с ним связывало, и у меня получилось. Очень просто. За один раз. Я ездила в Питер, конечно, виделась с людьми, жила в квартирах, где жила раньше, но я не возвращалась, сколько бы раз я не постила в соцсети сентиментальное “я вернулся в мой город, знакомый до слез”. Нет, потому что меня-питерской уже нет, и его-моего уже тоже нет, все эти улицы, все реки, все мои теоретически знания бессмысленны, как будто в сентябре 2015 года я взяла и переразала все, что нас связывало. Питер – не Токио, по которому сейчас ноет моя душа, и я могу (обычно) приехать туда в любой момент, даже если порой не езжу с полгода. Туда так легко взять билет, одна ночь – и ты там, и там живут знакомые люди, и знакомые деревья цветут на Горной, и знакомые номера маршруток, но это все такая иллюзия. Моя жизнь так легко расчерчивается на части, с переездом в 13 (совсем вскоре после знакомства с ППБ) – закончилось детство, – а потом переездом в Москву сразу после универа, – закончилось... что это, отрочество? Я так романтизировала это, боже, я же написала про это стихи, да? Да. Вот эти.

Забавно. Даже думаю, не попробовать ли выразить чувства через стихи, вот только я за последние полгода написал, наверное, 50 тысяч слов уже по-английски, и не знаю, могу ли еще в русский.

Сейчас почему-то тоска по нашей гештальтной квартире на Первомайской, или тоска по трем скудным месяцам в Токио, или еще по чему кажется такой смешной. Сколько это все весит рядом с более двадцатью годами, пропитанными одним городом? Я не думала, что будет так, я же так решительно и радостно отрезала его от себя, как будто это совсем не больно. И понятно, конечно, что шагнуть в светлую зеленую Москву, самую замечательную летом и осенью, с посиделками под гитару, с новоприобретенным гештальтом, со всем этим новым было так легко после года, когда я половину времени не могла встать с кровати. Я не жалею, конечно, я ни в коем случае не жалею. Но я так быстро, так стремительно убила в себе Петербург, как будто это так легко, как будто ничего не было, двадцать лет просто выброшены, выметены, все, совсем, до свидания, мой любимый город.

Я иногда думаю, случайно, что у О.С. все еще хранится забытая мной флэшка после последнего концерта. Что на Учительской под слоем новой краски остались следы моих попыток содрать плакаты, как будто я не знала, что мне придется это делать. Сколько меня все еще осталось на Горной и на Гагарина, в книгах, на обоях, там же кухня, в которой я выросла, и другая, куда я водила всех друзей и поила чаем, готовилась к экзаменам – господи, как это все пусто и просто звучит, но я не знаю, как это передать, и просто перечисляю случайные вещи. Господи, мне так больно, почему мне так больно сейчас? Потому что я запуталась и не понимаю, кто я и зачем я и почему? И мысли бежат обратно, обратно к тому, что сейчас, за расстоянием в пять и более лет, оформлено и названо, как можно сделать с периодом литературы только тогда, когда он закончился. Все закончилось, Верит. Даже город, где тебя так назвали, где те люди уже даже не живут.

Только в девять утра весенняя Москва пахнет совсем немножко, как Питер в открытые окна, когда я тоже не спала ночью, и сквозь них издевательски светило солнце, а может даже еще раньше, назад, когда мне еще не было двенадцати, и у меня был широкий подоконник, на котором я сидела по всем законам жанра по ночам. Иногда, если совпадают запахи и я слушаю нужные песни… может, тогда я могу на секунду вернуться.